фрагмент картины Бурго «Раскаяние Ореста» / Википедия

Нет ничего страшнее казни памятью. Помните «Преступление и наказание»? Родион Раскольников убивает старуху, чтобы ее деньги передать нуждающимся. И потом убитая преследует убийцу то в явлениях, то в случайных словах ближних, то в каком-то бытовом предмете. Убийцу тянет на место преступления, кровь пролитая зовет к себе пролившего ее.

Не Достоевский придумал это. Было даже поверье, что кровь выступает из ран жертвы при приближении убийцы к умерщвленному им.

Первый из великих греческих трагиков – Эсхил – мастерски показал эти муки убийцы, тем более убийцы матери в «Орестее». И пусть Орест мстил за отца – царя Агамемнона, коварно убитого матерью-прелюбодейкой Клитемнестрой и ее любовником Эгистом. Мука для убийцы была невыносимой. Эринии преследовали его повсюду. И только открытый суд Афинского Ареопага, на который Орест принес свое горе, снял проклятие матери и позволил сыну Агамемнона занять отеческий трон в Микенах.

И для Раскольникова только раскаяние и принятие наказания как искупления, освободило душу от ужаса перед содеянным убийством. Потому то и назван так роман Достоевского.

Мы можем как угодно объяснять эти невыносимые муки души, совершившей убийство. Для греков это были девы эвмениды, для Достоевского – суд Божий, для атеиста это будет заложенный в психику человека защитный механизм от истребления рода. Но кровь убитого вопиет в убийце всегда. И всегда приходят «властительные тени», всегда «мальчики кровавые в глазах», всегда, по слову Георгия Иванова – «музыка, сводящая с ума». Всегда или почти всегда. Исключений немного и они вполне могут быть списаны на моральное уродство. Из таких уродов набирали палачей. Да и они часто спивались, замученные явлениями казненных.

В моей жизни был случай. Около 2007 года я со знакомым молодым человеком, работавшим в ФСБ, поехал на Бутовский полигон. Был май, сияло солнце, цвели яблони, гудели в их ветвях пчелы, шла поминальная пасхальная служба о всех тут и по всей России от большевиков убиенных. На душе было светло. Новомученики, здесь погребенные, сослужили нам. Но, взглянув на моего молодого друга, я понял, что ему нехорошо. Лицо его, обычно розовое и упитанное, стало зеленым, как от тяжелого отравления, глаза запали, взгляд, всегда спокойно-наглый, блуждал. Андрей Борисович, вы чувствуете запах» />И вот сейчас власть пытается запретить «Мемориал». Многие не могут понять – зачем. Ну, чем уж так мешает нынешним правителям эта исследовательская и просветительская организация.

Сколько раз тот же г-н Путин говорил о большевицких репрессиях правильные, разумные слова. И на Бутовском полигоне, и на открытии памятника жертвам репрессий в 2017. Зачем запрещать эту старейшую организацию по восстановлению исторической памяти в России?

А потому и запрещают, несмотря на все правильные слова в прошлом, что «Мемориал» восстанавливает память, выводит из небытия имена и убитых, замученных, запытанных, и имена их убийц. Он сам стал Эринией для убийц и их потомков — моральных ли, биологических — не важно. И убитые в Сандормохе и Бутово, на Лубянке и на Каштачной горе, в Челябинске и Магадане — все они приходят к убийцам и к тем, кто продолжают их чтить, к тем, кто празднуют годовщины ВЧК – КГБ – ФСБ, к тем, у кого висят в кабинетах портреты Дзержинского, к тем, кто позволяет памятникам Ленина осквернять нашу землю, и не возбраняет возводить статуи Сталина.

И у них под ногами проваливается земля. И они то тут, то там вдыхают запах трупного тлена, и им мерещатся кровавые призраки убиенных, память которых они сквернят своей осанной КГБ и ужасному «горцу».

И они желают растоптать, забыть, забыться. Одни пьют, потому что спирт освобождает от совести на время, другие занимаются лошадьми, как палач Блохин, или просто тупо копят богатства, надеясь социально переродиться. А те, у кого в руках сосредоточилась абсолютная власть, запрещают голос правды, звучащий в их головах, сжимающий ночами сердца. – Замолчи! Уйди! Не мучь! – то повелевают, то умоляют они. Но эти голоса заклять нельзя. Они вне власти царской. Можно только запретить напоминать о древнем страхе — и потому запрещают «Мемориал», как когда-то государь Николай Павлович запрещал говорить правду об убийстве своего отца и своего деда.

Бессмысленные усилия. Голоса звучат не во вне – они в самом убийце, и в том, кто соединяет себя с убийством его оправданием, его замалчиванием. «Мемориал» можно запретить тысячу раз, а вода всё также будет превращаться для них в смердящую кровь, земля расстрельных рвов будет разверзаться под ногами, майский цветущий сад — наполняться миазмами тлена.

То, что делают сейчас с «Мемориалом» – это судорожные и иррациональные действия потомков убийц, желающих бежать от факела Эвмениды. Но он все равно будет высвечивать убитых и жечь душу адским огнем невыносимо.

Есть ли спасение от этой казни? Да, есть. Но оно противоположно тому, что сейчас делают кремлевские власти. На путь спасения указал еще Эсхил в «Орестее», дорогу избавления от мук описал Достоевский.

Не замалчивание, не затыкание ртов, а покаяние, объявление преступлений предков. Плач об этом преступлении, почитание могил убитых, поименное называние их, осуждение убийц, тоже поименное. Проклятие тех организаций, которые объединяли убийц, всех этих ВЧК – НКВД – КГБ, да и ВКП(б) – КПСС. Не празднование их юбилеев, а стирание в порошок, как Бастилии в революционной Франции.

Только это освобождает души от страшных снов и еще более ужасной яви, только признание преступлений преступлениями и раскаяние в них изгоняет эриний. И тут «Мемориал», именно он, выполняет главную задачу. Именно он дает основание для исцеления душ, именно он дает противоядие от страшных дел нашего прошлого.

Те, кто запрещают «Мемориал», навлекают на себя вечный ужас – ледяной ужас полярной ночи и черное пламя ада. Ибо тот, кто тщится запретить память во вне, раскрывает её бездны в себе — метафизические бездны, из которых выходят девы-эвмениды.